Статья из газеты «Аргументы и факты» (№ 49, 2014 г.)

Почему мы пренебрегаем самым святым - памятью о той страшной войне?

В 1947 г. в Голландии был издан «Дневник Анны Франк», переведённый потом на 67 языков мира. А не так давно Дом-музей Анны Франк выпустил книгу с детскими дневниками времён Второй мировой войны. А в России ни в одном книжном магазине не найти ни одной книги, где были бы собраны самые страшные документы той войны – детские дневники военных лет! А мы ещё хотим, чтобы мир уважал и чтил нашу память о войне. Что же сами её тогда убиваем?!

Живая книга

«Что будет с тобой – то будет с этими записками», – говорила Маше мама. И 14-летняя Маша учила свой дневник наизусть, став сама живой книгой. Маму и младших брата и сестру проводила на «сортировке» – скорее всего, в Освенцим. Сама прошла два фашистских концлагеря. Её живая книга – спаслась. И вышла в печать под названием «Я должна рассказать». «Литовская Анна Франк», еврейская девочка из вильнюсского гетто, она полжизни – той, в которой не было ворот, через которые евреев увозили к глубоким ямам, не было проверок на аппель-плаце, не было колючей проволоки и холодного трупа соседки, уткнувшись в который она проснулась однажды утром, – эти полжизни она прожила в Ленинграде. Она и сейчас живет в Петербурге, у метро «Площадь Мужества». И продолжает рассказывать.

Зачем? Спрашивали меня. Зачем сейчас слушать Машу Рольникайте? Писательницу, знаменитую одним своим трудом – дневником, надиктованном самой себе за стенами гетто и потом на нарах, в смраде лагерной ночи, под страхом смерти. «Воскресенье – долголетие! Может быть, доживу до вечера». Снискавшую славу девчоночьим дневником – переведённым на 18 языков мира. «Она же уже всё сказала!» Мне отвечала сама Мария Григорьевна: «Ведь сколько ни утекло воды со времен, о которых я рассказываю, а люди не стали друг друга больше любить. Возьмите отношение к гастарбайтерам, возьмите братские народы русских и украинцев! Везде, то вспыхивая, то стихая, бушует вражда. И для меня это больное место – то, что люди продолжают ненавидеть друг друга. Я не знаю, откуда берётся эта желчь. Но я должна рассказать! Иначе надо – повеситься».

Дневник Маши Рольникайте: «Набожные люди уверяют, что земля не хочет принимать невинные жертвы и выбрасывает их назад. Поэтому из земли торчат руки... Но, как объяснила мама, всё гораздо проще: большинство расстрелянных валятся в яму ранеными. Они задыхаются и распухают. Их очень много – слой земли, которым засыпаны ямы, лопается. Вот в щелях и виднеются руки, ноги, головы...»

Это – о расстрелах жителей вильнюсского гетто в местечке Понары, куда были вывезены тысячи людей. Там нет дат, в этом дневнике. Текст – сплошной, в настоящем времени. Как будто всё происходит сейчас. Вот – концентрационный лагерь Штуттгоф:

«Подходим к одной женщине, которая умерла сегодня утром. Беру её холодную ногу, но поднять не могу, хотя тело умершей совершенно высохшее(...) Надзирательница бьёт меня резиновой палкой по голове и суёт в руки ножницы и плоскогубцы: я должна буду раздевать и вырывать золотые зубы...»

На построениях и работах, в темноте ночи и днём, под носом у полицаев, она твердила свои строчки. «Что будет с тобой – то будет с этими записками», – напоминала мама. Мамы не стало. С Машей было вот что: крайняя степень истощения, бритые волосы и выбитые лагерным надсмотрщиком передние зубы, распылённая в прах семья – такой она вернулась после войны в Вильнюс. Восстановила по памяти все записки – получилось три тетрадки. Перевязала чёрной лентой, положила в нижний ящик стола.

– А потом началось: новая волна антисемитизма, убийство Михоэлса, ликвидация Антифашистского комитета, «дело врачей»... Как будто не было 6-ти миллионов людей, расстрелянных и задушенных в газовых камерах! В мире всё оставалось по-прежнему, как и предсказывала мне моя лагерная подруга, учительница Маша Механик, за несколько минут до смерти: тогда из лагеря был совершён побег и отбирали сотню, чтобы казнить в наказание. Вперёд вызывали каждого третьего. «Маша, я девятая», – прошептала ей я, стоя в строю. «Нет, девятая я», — сказала она. И уже сделав шаг вперёд, оставила мне последние слова, абсолютно ледяным тоном, которые я слышу и сейчас: «Что ты думаешь, от того, что не станет какой-то Маши Механик, в мире что-то изменится?» Моя подруга оказывалась права... И я достала три тетрадки из-под кровати.

«Ужасно грязно. Воды не дают. Умывальни закрыты. Не перестаёт мучить страшная жажда. Так называемый суп, в котором лишь изредка попадается кусок гнилого листка капусты или шелухи сладковатой, мёрзлой картошки, странно острый, будто в него всыпали перец. Он сушит, жжёт рот; мы сосём грязный, вытоптанный снег. А ведь тут же, у барака, вырыта яма, заменяющая туалет. Досок, чтобы ее накрыть, не дают. Край скользкий. Одна женщина недавно упала в яму. Мы её еле вытащили».

Прошлое не отпускает

...Осень 2014-го, Петербург, я выбираю хризантемы для Маши Рольникайте. Стою у жёлтых, беру сиреневые. Светлый ум, – 87-лет! – острый язык: она берёт букет и говорит, что «Жёлтый цвет и полосатая одежда – это больше не про меня». Она ещё долго боролась с фантомами пережитого: никогда не садилась спиной к двери, сходила с тротуара, спохватившись: «Нам же, евреям, можно только по проезжей части!», задергивала шторы, проснувшись ночью в гостинице города Эрфурта, куда была приглашена на презентацию своей свежеотпечатанной на немецком языке книжки – ей на миг показалось, что она опять за стенами гетто: «Но нет, вот мое праздничное платье на стуле, вот газета «Известия» из самолёта...» – а по телу холодный пот.

– Прошлое – не отпускает. И я сама не хочу его отпускать. Ведь эти 6 миллионов убитых уже не могут ничего рассказать. Значит, должна я.

«Плачущие женщины с полуголыми, завёрнутыми в одеяла детьми... Мужчины, сгорбившиеся под тяжестью узлов и чемоданов... Дети, вцепившиеся в одежду взрослых... Их толкают, бьют, гонят. Вспыхивает карманный фонарик и освещает испуганные лица. Фонарик гаснет, и снова двигаются только силуэты...» Это гетто. Жёлтые звезды, синие номерки, розовые удостоверения – так отбраковывали людей «второго сорта».

«Ножницы переходят из рук в руки. Получаю и я. Разрезаю платье. Под ним такая худоба, что даже страшно дотронуться(...) Снять башмаки женщина вообще не позволяет – будет больно. Я обещаю верх разрезать, но она не даёт дотронуться. Уже две недели не снимает башмаков, потому что отмороженные, гноящиеся ступни приклеились к материалу».

А это лагерь. Ботинки в результате снимет надсмотрщица: «Смотрю, в руке надзирательницы башмаки с прилипшими к материалу кусками гниющего мяса».

Она должна была рассказать.

«Когда расстреливают — это больно?»

Её часто спрашивают, как она выжила. Что её спасло. Случай? Судьба? Может, Бог? Но она не знает, что такое судьба – и не верит в Бога.

– Одни набожный человек мне сказал, что Бог сохранил меня ради того, чтобы всё это передать. Но почему, скажите мне, почему тогда он не спас маму и маленьких Раечку с Рувиком (брата и сестру)?! Я ведь до сих пор, вот здесь, под щекой, на шее, чувствую дыхание спящего Рувика, когда он лежал у меня на руках за несколько часов до того, как их навсегда увели налево, а меня, ещё способную работать, с тысячей ещё таких же работяг – направо, в немецкие лагеря. Раечка была постарше, не спала: она все спрашивала: «Мама, а когда расстреливают – это больно?»

Маша спаслась. Напечатала свои записки, закончила Литературный институт, вышла замуж за ленинградского инженера. И осталась – все там же, на той же ноте, в том же строю рядом с учительницей Машей Механик. Прошлое – не отпускает.

...Длинный писательский стол у окна, за которым – петербургская осень, пузатая матовая лампа – она пишет от руки, мелким почерком, потом долго набирает текст на компьютере. Писательница Рольникайте всегда пишет на одну тему – даже когда отходит от документалистики, вся её художественная проза, все её герои – оттуда. Из застенков гетто, с лагерных нар.

– Мне как-то сказали: «Ну почему вы всё пишите о грустном, Мария Григорьевна? Пишите о любви!» У меня ком встал в горле.

Потому что она вся – о любви. Несбывшейся, затоптанной, расстрелянной, убитой. Полной надежды – что когда-нибудь люди станут другими. «Иначе – надо повеситься».

 

Странички из дневников

Таня Савичева, 12 лет

9 страниц дневника, на каждой – дата смерти близких: мамы, бабушки, брата, сестры, дяди. Последняя запись: «Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня».

Таня умерла в эвакуации в 1944 г. от туберкулёза. Дневник обнаружила её сестра Нина. Он был предъявлен на Нюрнбергском процессе. 8 стел-страниц стали частью мемориала «Зелёный пояс Славы» под Санкт-Петербургом.

Лена Мухина, 17 лет

«3/I 42. Голодные, спотыкающиеся, шатающиеся люди рыскают по булочным с 7 утра, но везде их встречают пустые полки».

«8/II 42. Вчера утром умерла мама. Я осталась одна».

«13/II 42. Я одна... Хочется выть, визжать, биться головой об стенку, кусаться! Как же я буду жить без мамы?»

Е. Мухина умерла в 1991 г. Её дневник хранится в Центральном госархиве историко-политических документов Санкт-Петербурга. В 2011 г. был выпущен при помощи историка С. Ярова.

Таня Вассоевич, 13 лет

«Февраль 1942 г. На похоронах брата была тётя Люся, я и Толя Таквелин – Вовин лучший друг и одноклассник. Толя плакал – это растрогало меня больше всего. На похоронах мамы была я и Люся. Вова и мама похоронены в настоящих гробах, которые я покупала на Среднем проспекте у второй линии. Худяков (сторож на кладбище. - Ред.) вырыл могилы за крупу и хлеб. Он хороший, и был добр ко мне».

Т. Вассоевич умерла в 2012 г. Её дневник пытается издать её сын профессор А. Вассоевич.

Галя Зимницкая, 14 лет

«14 декабря 41 г. Днём в булочной видела ужасную сцену. Мальчишка лет десяти выхватил у старушки пайку хлеба и сразу начал есть. Женщины бросились отнимать, а он лёг на пол, лицом вниз, и, не обращая внимания на обрушившиеся удары, доел хлеб на грязном полу. Самое ужасное в том, что никто не заступился за ребёнка. Полежав немного, воришка встал, вытер рукавом слёзы и кровь и ушёл грязный, оборванный, совсем одинокий. Сейчас мне его жалко до боли в сердце. Где же я была тогда? Стояла, смотрела и молчала».

Г. Зимницкая умерла в 1996 г. Её дневник можно прочитать на сайте «Молодая гвардия».

Полина Иванушкина